Я знаю человека, променявшего наше время на двадцатый век —
точнее, на тысяча девятьсот семьдесят девятый год. Впрочем, слово «знаю»
уместно не вполне. Правильнее будет — знаком. Не то чтобы шапочно, но
и не сказать, чтобы пуд соли съели.
Познакомились мы на почте: я рассчитывался за электричество, а он
получал корреспонденцию. Мы и прежде изредка виделись, но, не будучи
представлены друг другу, шли каждый своей дорогой. Случай на почте всё
изменил. Иван забрал прессу и теперь стоял рядом с окошком, листая
журнал. А я спросил у почтмейстерши, нет ли на моё имя каких-либо
новых квитанций. Конечно, назвался: живя в деревне месяц-другой в году,
трудно рассчитывать, что тебя запомнят накрепко. Хотя деревенские много
памятливее городских. Потом, уже на крыльце, Иван остановил меня: не
тот ли я Щепетнёв, что печатался здесь прежде — и показал мне свеженький
уральский журнал. Да, тот, не стал отпираться я. А я Иван, представился
Иван. Так и познакомились.
Жил Иван в совсем уже крохотной деревеньке, в двух километрах от
моей. Ни почты, ни магазина в той деревеньке нет, и походы сюда
составляют и моцион, и развлечение, и пользу. Тем более что почтальонов в
сельской местности практически извели, и корреспонденцию каждый
получает лично. Пришёл и забрал, всего-то.
Полчаса ходьбы, может, чуть больше, поскольку нужно подниматься в гору.
Зато назад идти легче, особенно с грузом. У Ивана есть машина, без
машины жить на селе нельзя, но он не хочет упускать ни одной возможности
проветриться на солнышке. Иначе моль заест, да и подгнить недолго.
Раза три я встречал Ивана то на улице, то в магазине, а потом, гуляя
мимо крохотной деревеньки (речка протекает буквально рядом с огородами),
был зван в гости. Запросто — посидеть в тени дерева, попить чаю. Ну и
поговорить о том о сём: без этого в деревне редко обходится.
Иван сказал, что он — военный пенсионер. Переселился в деревню
несколько лет назад, почувствовав, что город утомляет. Купил вот домик
и не тужит. Военная пенсия позволяет жить безбедно, а по деревенским
меркам даже роскошно: не возиться на огороде, не держать скотину и время
от времени покупать в магазине настоящую водку. Кстати, не хочу ли я?
Я отговорился жарой (в тени было плюс тридцать), и мы продолжили
чаепитие. Без сахара, но с мёдом, который ели вприкуску. Мёд оказался
вкусным: некогда деревенька славилась пасеками, да и сейчас, стоит
отойти на километр, увидишь ульи с настоящими живыми пчёлами. Прежде
кругом были сады; остались они и сейчас, но без ухода одичали. Впрочем,
на вкусе мёда это не сказывается.
Жили в деревеньке преимущественно дачники, то есть летом. На зиму же
она засыпала, дым шёл из пяти труб — буквально, он считал. Деревня
умирала, но умирала с достоинством, как старое дерево на опушке леса. В
заброшенных домах (а таких немало) окон не выбивали и стены доступными
народу словами не расписывали.
Не скучно ли зимой, поинтересовался я. Совсем не скучно, ответил
Иван. Ну да, конечно, предположил я, интернет, социальные сети, «Скайп»…
Нет, перебил меня Иван. Интернетом он не пользуется. Даже не потому,
что кабель до деревеньки не дотянули, а воздушная связь чахлая. Просто
ни к чему ему ни ньюсгруппы, ни чаты, у него и компьютера-то никакого нет.
Как нет, удивился я, отметив про себя «ньюсгруппы». А так, нет — и
всё. Зачем ему компьютер? Чтобы ощущать пульс жизни, предположил я. Если
ему захочется вдруг пульсов жизни, он вернётся в Москву, никаких
препятствий к тому не имеется. А сюда он не за пульсами жизни приехал,
а за самой жизнью, поняв, что никакого «завтра» нет, а есть вечное
«сегодня», и потому жить нужно так, как хочется, — если, конечно,
выпадает такая возможность. А выпадает она куда чаще, чем считают,
просто не каждый решается жить по-своему, а не как все.
Ну, если хочется жить в тишине, тогда что ж, тогда ладно,
примирительно сказал я. Мне и самому здесь нравится, иначе что бы я тут
делал. Но обстоятельства таковы, что мой максимум — месяц, много — два.
Действительно, рассуждал я по пути домой, пульсы жизни, они кому как.
Ведь пульс в переводе на русский язык — это удар. Иной столько пульсов
получил — живого места не осталось. Но как далеко можно зайти, уклоняясь
от пульса жизни?
Иван обустроил быт по выкройкам семидесятых годов. Так и говорил мне:
мол, хочу чувствовать себя в семьдесят девятом году. И поступал
соответственно. У него не только компьютера не было, но и вообще
предметов из двадцать первого века я не замечал. То есть обувь, одежда,
носки всякие, лампочки сделаны были сегодня, но джинсы, они и есть
джинсы, технология проверена временем. А вот телевизор был старый,
ламповый, черно-белый, «Рекорд В-312», принимавший пару федеральных
каналов. Видеомагнитофон «ВМ-12» с дюжиной кассет — «Цирк», «Чапаев»,
«Карнавальная ночь». Радиола «Ригонда» и много-много виниловых
пластинок: «Самоцветы», «Ариэль», «Песняры» и «Звезды зарубежной
эстрады». Кассетный магнитофон «Воронеж». Опасная бритва с длинным
названием на лезвии. Электрочайник опять же старый, советский. Газовая
плита (газ баллонный). Холодильник «ЗИЛ». И машина была оттуда, из
советских времён, «ВАЗ 2121», хотя по виду — как новенькая.
Впрочем, может, так оно и было. Читал Иван традиционные бумажные
книги, выписывал полдюжины журналов и три газеты: «Труд», «Советский
спорт» и районную «Звезду». Иногда он сидел на крыльце и слушал
магнитофон — «Битлз» или «Весёлых ребят», совсем как сельские пареньки в
семьдесят девятом году. Порой я заходил к нему, и мы пили чай, пиво
(только бутылочное «Жигулёвское») или — изредка — «Столичную» под
килечку. Единственной уступкой веку был мобильный телефон — «на всякий
пожарный», как объяснил Иван. За всё время, проведённое за чаем,
разговорами или за шахматной доской, он не звонил ни разу. Мне он
номера, кстати, не сообщил (да я и не спрашивал), потому и не уверен,
что телефон был настоящим.
Нельзя сказать, что жизнь Ивана диктовалась отсутствием средств.
Средства у Ивана были: не моргнув глазом, он при мне выложил тридцать
тысяч за ящик коньяка, привезённого из уездного города молчаливым
армянином. Тридцать тысяч за спиртное по деревенским меркам — безумство и
мотовство. Коньяк оказался на уровне лучших советских стандартов, а
пили мы его из пузатеньких гэдээровских бокалов. И книги Иван покупал
хорошие, за большие тысячи. Редко, но покупал. И ещё он читал
фантастику. Всякую — классическую и современную, утверждая, будто во все
времена её писали одинаково плохо, зато интересно. А исключения (тут
он, глядя мне в глаза, неопределённо улыбался) лишь
подтверждают правило.
Я порой представлял Ивана то разведчиком на покое, то спецназовцем.
Побуждало к этому и то, что он просил не фотографировать ни его самого,
ни дом, в котором он живёт. Нет, он ни от кого не прячется, да прятаться
в деревне и глупо, прятаться куда надёжнее в Москве. Просто ему не
хочется оставлять следы на цифровых устройствах. Вот на плёночный
фотоаппарат — со всей душой.
Признаюсь, аргумент показался мне надуманным, но я не настаивал. Не
хочет так не хочет. Тем более что дом неподалёку схож. Так жили когда-то.
Наверное, не думали, что деревня опустеет до гулкости и вечерами из
чёрных окон будут выглядывать вурдалаки. Иногда мечтал, что вот
собрать бы в деревне сто или двести прекраснодушных семей да
организовать Утопию на разумных началах, но реалистическая закваска
побеждала. Не выйдет ничего. Вряд ли. Разве что кнутом. Но кнута и без
того в истории России предостаточно, а толку-то…
Завидовал я Ивану? Если и завидовал, то не образу жизни, а
уверенности, что он вправе жить как хочет. Уверенность дорогого стоит.
Когда постоянно сомневаешься в каждом шаге, сомневаешься в праве на
принятие решения, боишься последствий, а потому замираешь перед
настоящим, словно лягушка перед ужом, уверенный человек не может не
казаться образцом для подражания. Но ведь жить в деревне — его выбор,
а не мой. А в чём — мой? В мечтах мне бы хотелось и одного, и другого, и
третьего, и ещё компота, и потому часть жизни я и провожу в мечтах и
фантазиях, сделав их профессией. Тоже неплохо.
С Иваном же случилось странное: в августе он вдруг сел в «Ниву» и
уехал, ни с кем не попрощавшись. Ставни, однако, закрыл, на дверь
повесил замок, а на почте мне сказали, что на второе полугодие подписки
на газеты и журналы он не оформлял.
Возможно, он и в самом деле разведчик, и теперь на задании где-нибудь в Южной Америке. Или просто переехал в тысяча девятьсот семьдесят девятый год окончательно.
Комментариев нет:
Отправить комментарий